Материальное и не материальное в проекте Алины Глазун и Петра Кирюши
В начале апреля в мастерской Фонда Владимира Смирнова и Константина Сорокина открылась выставка художников Алины Глазун и Петра Кирюши под названием «Если закрыть глаза, возможно, оно исчезнет». Живописные объекты и картины соседствуют с плюшевыми скульптурами и голубями из магазина для охотников. Авторы проекта, разрабатывающие совершенно разные направления в искусстве, рассказали в интервью ArtTube, как они смогли объединиться и, причем тут голуби.
Сразу хочется спросить про столь необычное название. Что под этим подразумевается? Что исчезнет, если закрыть глаза?
Алина Глазун: Про название у нас разные истории на самом деле. Все знают популярный в интернете мем, кадр из фильма, где мужик летит в самолете, а в окне появляется страшная рожа. И там написано, что, если закрыть глаза, может, оно исчезнет. Это такая старая шутка. В искусстве у меня фокус на материальный мир, на мир вещей и предметов. Меня интересует непредсказуемость форм, которые может принимать материя, ее безграничные вариации. Когда речь идет о какой-то концепции, идее или истории, то это все-таки что-то в нашей голове, где зрительно-тактильная история не так важна. Здесь же мы говорим о материальном, эти объекты можно потрогать и увидеть, но если закрыть глаза, то все это исчезает. Изначально, правда, я хотела назвать выставку «Урурур», потому что, чем хуже, тем лучше. На самом деле «Урурур» это тот звук, который издают голуби. То есть для меня это такое пространство максимально свободное от смысла, нарратива, лирики, литературы. Ближе всего мне по духу дадаизм, моё искусство не транслирует какой-то конкретный месседж, все смыслы мерцают только в глазах смотрящих. Свой творческий метод мне проще определять через отрицание: это не является ни тем, ни тем, ни этим. Единственная отправная точка – это работа с материальными предметами, потому что материя создаёт такие ситуации, от которых дух захватывает, а дальше уже каждый по-своему реагирует: у кого-то мысли, у кого-то эмоции. Вот я про это. Идеальной реакцией зрителя на моё искусство был бы смех.
Голуби это первое, что бросается в глаза, когда заходишь в зал. Здесь их довольно много. Вот один на арке, другие сидят на вазонах, третьи едут на каком-то голубьмобиле…
А.Г.: Это «дадамобиль» на самом деле. Здесь есть объекты, которые отсылают к традиционной истории искусства. Ведь я по образованию историк искусства и много лет преподавала, я уже не смогу от этого отделаться, да и не хочу. Здесь можно увидеть арку, колонну и вазоны – то есть всё то, что у нас ассоциируется с античной культурой. Прекрасный сад с вазонами и фонтанами, из которых пьют птички – образ с римских фресок. Но если присмотреться, лейтмотивом моего проекта получился срущий голубь. То есть вот эти хрустальные подвески – это голубиное говно. Арка, колонна, все эти руины великой культуры, простите, засраны, голубями. Вот ведь часто бывает, стоишь, фотографируешься рядом с какой-нибудь достопримечательностью, а там голуби сверху сидят и это всегда такой момент риска: нагадит он на тебя или нет.
Ты начала с рассказа об интернет-меме. Насколько я знаю, тебе уже приходилось работать с темой мемов. Например, в рамках выставки «Салон кино категории Б», где демонстрировались популярные в интернете видеоролики и треш-видеоарт.
А.Г.: В этой выставке я выступала как куратор. Мы с Александром Журавлёвым несколько лет курировали две муниципальные галереи, входящие в объединение «Выставочные залы Москвы». Мы действительно очень много работали с интернет культурой, миксовали современных художников и ребят, которые ведут паблики в соцсетях и создают нечто, что выглядит абсолютно как современное искусство, при этом они не мыслят себя в пространстве искусства и художниками себя не считают. Вообще на периферии практически нет запроса на современное искусство, с нашей стороны это было такое навязывание, поэтому мы и делали сложносочиненные проекты. Местным жителям было намного комфортнее, приятнее и понятнее идти на интернет, но при этом их заодно знакомили с контемпорари. Это был интересный опыт. «Салон кино категории Б» – одна из таких выставок. Её частью был проект «Cэйдиснилю»: ребята переделывали выпуски «Поле чудес» и у них получался гениальный психоделический видео-арт. И эти авторы тоже не позиционировали себя как художники.
Петр, расскажи, пожалуйста, свою версию названия. Глядя на твои работы, подозреваю, что тема мемов тебе совсем не близка.
Петр Кирюша: Мы очень долго выбирали название. По моему мнению, художнику, как индивидуальной вселенной, которая и интересна своей индивидуальностью, не нужно никаких сравнений. Для меня идеальным названием было бы нечто поэтическое, отсылающее к ощущениям, нежели к конкретике, потому что искусство не конкретно. Оно дает ощущение. Где-то что-то отражается, где-то что-то рефлексирует и получается катарсис. Его же нельзя характеризовать как материальное, и на выставках мы смотрим искусство ради своих ощущений, ради своих переживаний. Переживания не материальны. Для меня реальность это неизбежная необходимость, а лучшее в искусстве – это просто свет. Мы работали с Алиной над этим проектом не из-за того, что мы похожи чем-то или от того, что делаем какую-то общую работу. Наоборот, в данном случае мы идем от противоположностей.
А.Г.: Конечно, у нас есть какие-то общие предпочтения и позиции, но здесь мы действительно говорим о противоположностях. В моих глазах Петя модернист в классическом понимании этого слова. У него все про свет, про духовное, про возвышенное, про метафизику. Живопись имеет сакральный статус, а художник – медиум, Творец, а вот это вот всё обязывает зрителя на соответствующее восприятие и отношение. В Петиной абстракции надо видеть абстракцию и если вдруг вам там померещился динозаврик, надо устыдиться и немедленно прогнать видение прочь. У меня же совершенно иная оптика. Мое искусство не опошлит сравнение с чем-то легкомысленным или наивным. Я же работаю с продуктами материальной культуры, с готовыми предметами и материалами, а они всегда одновременно убогие и прекрасные, нелепые, смешные, неказистые и потрясающие. И в этом их сила и свобода.
Петр, давай поговорим о твоих работах и технике. Я читала, что ты используешь белый цвет бумаги по аналогии с белым экраном монитора, оставляя всегда нижние слои краски более яркими, чем последующие, что дает эффект свечения. Почему тема света для тебя так важна? И связаны ли с ней объекты, которые ты показываешь в другом зале?
П.К.: Я считаю, что художник не может быть совсем мультимедийным, делать и то, и другое, и третье. Везде есть что-то главное, это главное всегда является критерием для остальных медиа. Я тоже работаю в разных медиа, но основной носитель для меня это живопись. Все что нарисовано на стене, на бумаге, на холсте. То есть какая-то плоскость, поверхность или объем. Главный критерий в моем случае живописи это мерцание и свечение. У меня все вращается вокруг этого. Это обычная, а не светящаяся краска, она дает такое отражение на стене, рефлексы. Эти рефлексы тоже являются продолжением картины, как у русских футуристов, у которых была идея, что картина может выходить за свои рамки: на поверхность, на мольберт, на ковер, на потолок, куда-то дальше. И я в какой-то степени поддерживаю эту традицию. В этом зале у меня работы со свечением, с аурой, а в другом — живописные объекты на стене, которые выглядят так, будто картина то ли взорвалась, то ли распространилась на всю стену и стена стала картиной. То есть стена перестает нести свою обыденную функцию, она теряет свою материальность и становится частью какого-то пространства, которое находится за ней. Как в фильме Антониони «Фотоувеличение» – что-то незначительное или, наоборот, что-то узнаваемое при увеличении теряет свою форму, очертания, узнаваемость и становится чем-то другим. Живописью может быть и жест, и объект. Например, мои скульптуры, которые можно увидеть на этой выставке, скорее нарисованы, чем вылеплены или вырезаны. Кажется, что они слеплены из краски или сползли с картины и стали объемными, но они ни в коем случае не ощущаются как что-то фундаментальное, что-то крепкое и прочное, и такое сверхматериальное. Я добиваюсь того, чтобы было ощущение, будто бы краска в какой-то момент расползлась, сплыла, и ничего не осталось.
Если у Петра основной инструмент это краски, то у тебя, Алина, здесь очень много самых разных предметов. Садоводческие львы и тигры, хрустальный голубиный помет и плюшевая арка… Расскажи, как ты создавала свои скульптуры.
А.Г.: Это предметы из разных мест. Например, внутри плюшевой колонны канализационная труба. Здесь везде использован плюш, искусственный мех. Мне нравится история с искусственными материалами, которые изготовлены без эксплуатации животных, я же вообще люблю животных больше чем людей, у меня даже есть фонд помощи котикам и паблик «Moscow Breed». Искусственный мех, искусственные растения, искусственное мясо – это всё про меня. В данном конкретном случае, мне хотелось придать работам вибрирующие неровные контуры, сделать их материальность более динамичной и призрачной, как у предметов в натюрмортах Моранди. Голубей я купила в магазине для охотников. Их хрустальные какашки – это гирлянды с сайта, продающего свадебный декор. Блестящие кудряшки – карнавальные парики. Вазоны, капитель колонны – это всё товары для сада, а за фигурками тигров пришлось ехать на рынок «Садовод». А вот эта прекрасная уточка хранилась у меня очень много лет, это ее художественный дебют.
На ней написано «Николай». Довольно забавно. А почему Николай?
А.Г.: Я обычно работаю с текстами двумя способами. Первый: вырезаю что-то из журнала, газеты, объявления – это такой реди-мейд, просто невозможно придумать для искусства такую безумную, бессмысленную, но трогающую фразу, которую можно случайно найти в газете. Второй: работаю с пластмассовой азбукой. Детская азбука — это основа основ. Не уверена, что есть какая-то прямая связь между уточкой и Николаем, просто мне показалось, что на его воротнике обязательно должно быть написано Николай. Слова есть и в других работах на этой выставке. Там, где фонтанчик, буквами сложено слово «Хлюп». Вроде всё торжественно, ампир, золотой вазон, кусты, строгая композиция. А наверху – хлюп. То есть то, что сразу нивелирует какой-либо пафос. В другом вазоне голуби смотрят в зеркальце и там написано: «Так себе». То есть ты можешь посмотреть в это зеркальце, ты видишь и себя, и голубей, и все вокруг, можешь сделать селфи, но там написано: «Так себе».
Предполагается ли взаимодействие зрителя с этими предметами? Вот у уточки есть колеса, фонтан работающий, «дадамобиль», который можно катать, как детскую игрушку.
А.Г.: В идеале, конечно, да, какое-то взаимодействие предполагается. Вопрос в бережности и уважении к предметам со стороны зрителя. Через арку надо проходить обязательно, а вот «дадамобиль» теоретически надо катать по выставке за веревочку. Но верёвочку пришлось снять, по крайней мере, на время открытия выставки, когда людей много и все хотят подёргать, потрогать, покатать. Такие опыты часто плохо заканчиваются, поэтому лучше просто погудеть меховым гудком. На самом деле есть проблема. Обычно я делаю небольшие работы и, по-моему, не было выставок, чтобы у меня что-то не отломали или не украли. Мне очень нравится, что они провоцируют на интерактив, на тактильность, но нередко это имеет печальные последствия.
Петр, я хотела бы вновь вернуться к твоим работам. У Алины много веселых объектов, а у тебя на картинах я вижу черепа. Навевает мысли о смерти… С другой стороны, скульптуры в виде туфель, тапочек, меча. Что это обозначает?
П.К.: Черепа — это практически вечная тема, то, что остается после смерти. И если представить себе, что существует какое-то генеалогическое древо черепов, то вот это оно. В определенной степени — это ирония над самим понятием власти. Внутри мы чувствуем, что имеем над чем-то власть, мы что-то принимаем, что-то отвергаем – и в этом наша власть. А черепа – это напоминание о том, что на самом деле останется после нас. Что касается скульптур, то это некие артефакты или святые реликвии. Если представить наше общество, то какие от нас остаются реликвии? Мы имеем опыт святых реликвий, привезенных во время крестовых походов. Обычно это камешек из Гроба Господня или какая-то щепка от креста. Я пытаюсь представить, какие реликвии могут остаться после нашего мира и что, к примеру, можно захватить с собой на Марс. Такие полуреальные вещи, которые наполнены волшебством.
А для тебя важно, чтобы зритель считывал этот посыл?
П.К.: Абсолютно неважно. Каждый объект в сфере искусства, да и в принципе вообще в сфере человеческой жизнедеятельности, он нейтрален. И каким-либо смыслом его наделяет смотрящий. Как в квантовой теории, когда наблюдатель меняет расположение квантов в облаке, нарушая этот порядок. Взгляд зрителя меняет объект. Какой будет интерпретация, в данном случае зависит от уровня зрителя и его фантазии.
Алина, Петр отметил, что не считает, что художник может быть мультимедийным, для него главный критерий — это живопись во всем. А у тебя есть опыт обращения к живописи или тебе это не интересно?
А.Г.: Я начинала как живописец. Наверное, поэтому мне так нравится Петина живопись, и я рада выставляться вместе с ним. Сейчас я не занимаюсь живописью, у меня что-то вроде психологической травмы. Я рано поступила в университет, в 15 лет на первом курсе училась, я была из ботанов, которые в глазах родителей подают много надежд. У меня не было друзей, я не тусовалась, с удовольствием училась, и родители были уверены, что я добьюсь многого. Ну в таком традиционном понимании, когда «многое» подразумевают стабильность, деньги и семью. Когда я закончила школу, у меня не было ощущения, что я хочу быть именно художником, я просто хотела создавать что-то прикольное, и чтобы рано утром не надо было куда-то идти. Мы с папой пришли на День открытых дверей в МГУ и я такая говорю: «Папа, я пойду на ИнЯз». А он мне: «Учиться шесть лет, чтобы быть переводчиком?» Я: «Ок, я пойду на журфак». На что вновь последовал вопрос: «Учиться шесть лет, чтобы быть журналистом??». Потом я обратила внимание на табличку «Факультет искусств», мы зашли, послушали и я решила идти туда. С этого момента я и вышла из системы «больших надежд». Когда я пришла на факультет искусств, я поняла, что это единственное чем я хочу заниматься. Помимо изучения истории искусств, я занималась живописью, ежедневно, фанатично. Но в юном возрасте, когда ты полон амбиций, очень тяжело переживаются неудачи (даже если эти неудачи существуют только в собственной голове). Мне показалось, что моя живопись, так сказать, недостаточно гениальна. Я решила бросить. Но я уже не могла просто взять и прекратить заниматься искусством. В живописи я больше всего любила натюрморты и я стала работать непосредственно с самими натюрмортами, с предметами, склеивать их, собирать из них скульптуры. Мне очень хорошо и комфортно в предметном мире. Мне кажется это моё место.
Петр, а ты сразу решил стать живописцем? То есть целенаправленно поступил учиться на живописца?
П.К.: Нет, когда я приехал в Москву, у меня было время, чтобы подумать, куда мне пойти учиться. Рисовать мне просто нравилось, но изначально я хотел поступать на юридический. Потом друзья помогли мне понять, что лично я вряд ли буду жить радостно, если стану юристом, а не художником. Я поступил в мастерскую Бориса Трофимова, в ВАШГД при Московском художественном училище прикладного искусства. Было начало двухтысячных и дизайн был еще таким свежим чем-то и новым. У нас был общий курс живописи и рисунка, такой же, как во всех училищах. После окончания училища мне потребовалось где-то года три, чтобы забыть все, что я умел, чтобы затем окунуться в живопись.
Автор фото и интервью: Евгения Зубченко
