Выставка, которой мы открываем свой юбилейный XXXV сезон, совершенно в традиции «Ковчега». Мы начинали свою выставочную и исследовательскую работу в конце 1980-х – в годы повышенного почти всеобщего интереса к пропущенным страницам отечественной культуры и искусства. Очередное открытие нового для зрителей автора стало возможным благодаря искусствоведу Ольге Темериной, дочери Натальи Оганесян и главному хранителю ее произведений. О творческой и человеческой ее судьбе рассказывает Дмитрий Смолев – со-куратор проекта, участник многих прежних ковчеговских начинаний и автор биографического очерка в книге, сопровождающей нынешнюю выставку.

– Имени этого художника публика не знает, и работ ее прежде никто не видел. Обычно в таких случаях добавляют «кроме узких специалистов», но на сей раз и узкие специалисты совершенно не в курсе. Объяснение этому кроется в особенностях биографии – и, не в последнюю очередь, в выбранной Натальей Оганесян модели творческого поведения.

После окончания художественного факультета Московского технологического института, то есть с конца 1970-х, она сознательно отказалась сначала от модельерской стези (хотя были к тому хорошие предпосылки), а чуть позже – и вообще от всякой официальной художественной карьеры. Но и представительницей андерграунда не стала. Просто работала сама по себе, почти в изоляции от всех, надеясь достичь когда-нибудь индивидуального успеха. Правда, со временем выяснилось, что стратегия эта нежизнеспособна, а вернуться к общепринятым цеховым установкам или тем более вписаться в «нарождающийся арт-рынок» уже нет ни сил, ни возможностей… Это был путь от потаенных амбиций к явному аутсайдерству.

Лишь единичные работы Натальи Оганесян имеют точную датировку, хотя это не так уж существенно и критично. Весь корпус ее произведений, дошедших в целости до начала 2020-х годов (а дошли далеко не все, многое она уничтожала собственноручно), можно условно поделить на три периода. Первый – студенческий, это середина и конец 1970-х; тут преобладают вещи или напрямую учебные – эскизы одежды для курсовых работ и для диплома, – или же чистые импровизации – сугубо фантазийные, порой беспредметные. Второй период – 1980-е годы, который включает в себя и натурные пейзажи с натюрмортами, и многочисленные декоративные композиции. Последние могут восприниматься в качестве эскизов к неосуществленным прикладным работам; похоже, эти листы и картоны рассматривались автором как задел, как экспериментальные наработки для предстоящего прорыва. Наконец, 1990-е – время, когда Наталья Оганесян пыталась действовать в практической плоскости, работать в разных прикладных материалах (попытки эти не привели к успеху). А произведений самого последнего отрезка ее жизни, примерно полутора десятилетий, почти не осталось. Их и изначально было очень немного.

Работы Натальи Оганесян трудно причислить к какой-то определенной школе, направлению. Она и не новатор, ломающий все каноны, и не консерватор, упрямо отстаивающий прежние убеждения. Она будто бы сама по себе, хотя и не настолько, чтобы записывать ее творчество в категорию «оригинального до беспрецедентности». Она не добралась до вершин профессионализма, но никогда не была и наивным художником, чьей неумелости можно умиляться и бойко ее интерпретировать.

Фрагменты ее наследия что-то кому-то могут напоминать, однако сходства эти до того приблизительны, что легче махнуть рукой и решить, будто у автора попросту не хватило терпения для прямого следования за прототипами. Чтобы увидеть, что дело обстояло иначе, необходимо некоторое аналитическое усилие. Сама художница под конец жизни уже и не ждала ни от кого подобных усилий, вот только это отнюдь не значит, что они заведомо напрасны. Понять непонятое и оценить неоцененное – зрительская работа, плодами которой особо не похвастаешь перед окружающими, зато есть в ней интеллектуальная и эмоциональная самодостаточность.

Кураторы проекта: Сергей Сафонов, Дмитрий Смолев