ArtTube взял интервью у Андрея Сильвестрова в преддверии выхода в прокат его новой киноленты «Прорубь». Мы обсудили, какую роль сыграло современное искусство в фильме и в жизни режиссёра, а также современную российскую действительность ярко и иронично зафиксированную съёмочной группой.
Как Вам пришла идея о создании фильма?
Спасибо, прекрасный вопрос! Фильм мы придумали в городе Канске, находясь на Международном Канском фестивале. Именно этот фестиваль нас познакомил и подружил с Катей Троепольской и Андреем Родионовым – авторами пьесы. Мы подумали, что хочется сделать актуальное высказывание о современном мире, о современной России каким-то актуальным языком: языком актуальной поэзии, драматургии и во многом, языком актуального искусства. В этом смысле для меня очень важен был такой опыт. Я, собственно, занимаюсь и изучаю, и смотрю на искусство, которое называют актуальным или современным достаточно с раннего возраста, и я подумал об интеграции практик современного искусства в кинематограф. Как мне кажется, в этом конкретном проекте – «Прорубь», нам удалось что-то сделать и таким образом расширить границы кинематографа.
Почему Вы решили уделить внимание именно современному искусству?
Я не скрою вообще изначально в детстве и молодости думал, что я художник – занимался живописью неоэкспрессионистского толка, которая мне до сих пор очень нравится. Потом я занимался перформативными практиками – мы делали перформансы, одни из первых перформансов в Пушкинском музее. Но наша практика закончилась тем, что там совершил свою знаменитую акцию Александр Бренер – он накакал под картиной Ван Гога и после этого лет на 15 современное искусство было изгнано из стен Пушкинского музея, возможно, и справедливо, и примерно в это же время закончилась моя карьера художника и я решил посвятить себя режиссуре, заняться кино, но с современным искусством никогда не расставался – в 90ые с Владимиром Левашовым мы делали дайджест журнал про современное искусство, видео-журнал. Я всегда дружил с художниками и, благодаря этой работе, мы потом много общались и очень плодотворно сотрудничали с Юрой Лейдерманом над проектом «Бирмингемский орнамент» и, так или иначе, мой интерес как режиссера был всегда связан с тем, чтобы те практики, которые есть в современном искусстве скрещивать с кинематографом, поскольку я думаю, что современное искусство актуально тогда, когда оно содержит содержательный взгляд в будущее через невероятно точный анализ настоящего и сущего. И в этом смысле это то, чего всегда не хватает кинематографу, и такое мичуринское скрещивание представляется мне необходимым и изличающим этот вид искусства.
С каким форматом Вы работали изначально?
Мы придумывали фильм, конструировали кино. Изначально мой заказ к драматургам был на написание кинопроизведения. Но проблема в том, что кино – очень трудная, дорогая затея. Мы работали больше двух лет и в какой-то момент возникла пауза: уже очень хотелось обнародовать проект, но технически и финансово мы понимали, что до этого еще очень большое расстояние. И тогда пришла идея сделать спектакль — показать его городу, и это было очень интересный опыт: абсолютно другой, нежели кино. Есть люди, которые видели кино и спектакль, и некоторым больше нравится фильм, другим – больше нравится спектакль, по этому поводу можно спорить. Важно смотреть, как одно литературное произведение обретает разные формы и форматы с одной стороны, а с другой – театр невероятно нам помог в создании пьесы и в работе на постпродакшене – это был очень важный опыт. Мы настолько хорошо уже понимали, где, что работает в пьесе, что было проще расставить правильные акценты. И в своих будущих кинопроектах я обязательно буду обращаться к театральной практике как к такой практике изучения сущности проекта.
Я считаю, что три вечно не переплетающиеся вида искусства – театр, изобразительное искусство и кинематограф – это уже удивительно три разные тусовки, а есть еще и музыкальная тусовка и это еще четвертое. Условно говоря, кинокритик ничего не понимает в современном искусстве и так далее. Арт-критик говорит: «Да ладно, это ж кино какое-то». Вот эти четкие «китайские стены», выстроенные по границам видов искусств, мне кажется, они эфемерны, искусственны, и я вижу, как со временем они начинают исчезать. Когда мы с Юрием Лейдерманом представляли наш первый фильм «Бирмингемский орнамент» в Венеции, то ни один критик не мог понять эту вещь, вышедшую из современного искусства, как её интерпретировать. И они писали, что в Венеции показали какую-то инсталляцию. И это самые образованные, которые знали слово «инсталляция». Это был 11ый год, а сейчас год 17ый: сейчас люди стали пообразованнее – ходят на биеннале кинокритики, а арт-критики продолжают смотреть, изучать и любить кино. И все они вместе обратились к тому, насколько актуален и интересен театр, особенно современный, представляемый, например, моим учителем Борисом Юханановым в Электротеатре, Кириллом Серебренниковым в Гоголь-центре, мастерской Брусникина и другими выдающимися актуальными театральными практиками. Сейчас благодаря всем этим усилиям границы размываются, и я думаю, что наша «Прорубь» поможет снять часть этих загрождений в душах нашей арт-общественности.
Вы рассчитываете привлечь широкую аудиторию – какую реакцию ожидаете от более простого зрителя?
Вы знаете, это сложный вопрос – как привести своего зрителя в кинотеатр. Потому что, действительно, только что открылась Московская биеннале современного искусства, которая, по своему зрительскому потенциалу, я так понимаю, закрывает выставку Серова: то есть это будет несколько сотен тысяч человек, которые захотят посетить это мероприятие. Такое количество зрителей для арт-кино – это фантастика. Если бы мы хотя бы 10 % от этого зрителя получили – это был бы большой кассовый успех и прорыв. Как сделать так, чтобы те зрители, которые ходят на биеннале, ходили в кино? Это большой вопрос. Ведь вы, когда говорите про зрителя биеннале, не говорите про простого зрителя – но вы говорите про зрителя кино и говорите «простой зритель». Да, обычно в кино, наверно, ходит публика попроще, чем публика на биеннале, хотя, оно неизвестно. Это большой вопрос к киноиндустрии: как она собирается выживать, не привлекая нового интересующегося, умного зрителя в кинотеатры. И в этом смысле для меня в данном проекте важнее не кассовые сборы – я понимаю, что изначально проект был затеян без денег, без какой-то возможности заработать и мы не стремимся заработать… А скорее возможность раздвинуть рамки нашей «проруби» и выйти наконец из неё, раздвинуть рамки зрительского и художественного внимания. И это очень трудная битва: огромное количества скепсиса мы испытываем на нашем пути с одной стороны, а с другой стороны огромное количество доброй невероятной поддержки среди энтузиастов, которые до сих пор остались в киноиндустрии. Для меня сейчас мир поделен на «прорубефилов» и «прорубефобов». «Прорубефилы» – это прекрасные люди, а «прорубефобы» – это ужасные безответственные и злые, нехорошие человеки. Так бы я ответил на ваш вопрос. Наша задача – развивать «прорубефилию».
Надеюсь, наше интервью поспособствует этому…
Да, Arttube – ваше прекрасное «прорубефильское» издание, я считаю очень прогрессивным и правильным. И делаем мы правильное, хорошее дело с вами.
Что репрезентирует ритуальное купание в проруби?
Тут много возможных метафор. Если говорить о глобальной метафоре, поскольку действие фильма происходит в телевидении, все эти купания в проруби, они проходят через призму телевизионного репортажа: мы получаем информацию не напрямую, а как бы опосредованно. Опосредованную массмедиа. И в этом смысле тут есть две коннотации: первая – это то, что есть великая христианская мистерия, которой мы относимся с невероятным почтением и интересом, и в данном случае мы наблюдаем, как эта мистерия искажается массмедиа – как через эту призму выходит её сакральный смысл и появляются какие-то клоуны, артисты, персонажи второстепенные, не имеющие отношения к сути вещей. И наш сам фильм не касается сути этой мистерии, а собственно рассматривает только эти искаженные лики. В этом смысле, вторая коннотация-метафора, она даже скорее основная – это то, что телевизор является по сути такой «прорубью» в виртуальную реальность, в реальность массмедиа. Скажем, несколько лет назад я прямо это ощутил: как вся страна нырнула в эту черную воду плоскости телевизора и вынырнет ли она – это еще большой вопрос. Но похоже, выныривает, вместе с прорубью.
Почему картина создана в стилистике телешоу?
Это действительно очень необычная форма – телешоу, которое смотрят люди. И эти люди тоже являются персонажами нашего фильма. Это важный вопрос для кино – с кем ты себя ассоциируешь, кто ты есть? В классическом кино, я уже несколько раз об этом говорил, ты смотришь фильм «Черный тюльпан», и там вот Фанфан-Тюльпан и там Жерар Филип или Ален Делон – ты думаешь: это я такой со шпагой бегу, а девочки думают: мол, вот я – Лоллобриджида и сейчас я его поцелую или не поцелую… И это самый первичный способ восприятия, который мы любим, когда смотрим приключенческое кино. В нашем фильме мы тоже даём точку: с кем себя может ассоциировать зритель, сидящий в кинотеатре – и это точка, которая у нас играет роль зрителей, завороженных этой медиа-реальностью. В этом смысле мы дарим зрителю не всегда приятные ощущения, но некоторые, может, это воспринимают с удовольствием, а другие, достаточно болезненно, но в этот момент мы собственно становимся близки современному искусству – когда даём возможность зрителю не только получить удовольствие (а я надеюсь, удовольствие они получат), но и получить некое экзистенциальное и может быть болезненное ощущение, которое ведёт к ещё большему удовольствию.
Можно ли назвать фильм ироничным высказыванием о современной российской действительности?
Да, о современной российской действительности во всей её красе. Но вообще, я честно вам скажу, что вообще о современной действительности. Мы делаем фильм не только про Россию, но и вообще про то, как устроен мир сейчас. Просто тот материал, который мы используем — наша оптика, которой мы смотрим на мир, поскольку мы живём в России, я родился в России, и я понимаю гораздо больше про Россию, чем, скажем, про Голландию. Если бы я был голландский режиссер, я бы, наверно, сделал такое высказывание про голландское общество. Но поскольку мы, особенно поэты – Андрей Родионов, Катя Троепольская – из этого общества, то вот та оптика, через которую мы смотрим, то высказывание, которое мы совершаем связано с российским контекстом. Мы достаточно безжалостны ко всем, ироничны по отношению ко всем аспектам нашей действительности – попадёт всем: от власти, олигархии до современного искусства. У нас там есть герой – современный художник, который совершает перформанс, и дальше некоторые весьма узнаваемые деятели современного искусства, такие как Марат Бельман и Анатолий Космоловский, спорят и анализируют, что же такое сделал современный художник, их споры тоже, конечно, выполнены нами в достаточно ироничном ключе. По сути мы сделали мозаику, фреску того, как массмедиа искажают действительность и надеюсь, что нам удался финал, который, так или иначе, разрешает эту ситуацию.
Важен ли был для Вас мотив сказки?
Скорее мифа: мы работали мультижанрово. У нас есть сцена большая подводная сцена — в какой-то степени, можно сказать, что она несколько сказочная, но всё-таки она отсылает к мифу об Орфее и Эвридике и к извечному вопросу – может ли любовь победить небытие, выводит ли любовь из небытия… В данном случае из (не)бытия массмедиальной виртуальной реальности. Но я сам не отвечу вам на этот вопрос, а зритель, который посмотрит фильм, возможно, что-то по этому поводу нам скажет.
Вы упомянули сцену в проруби, а расскажите, о том, что было самым сложным в процессе съёмок, поскольку, судя по всему, съёмки были довольно экстремальные.
Знаете, самое сложное, скажу просто…Была, конечно, очень трудная технически подводная сцена – это действительно был акт героизма со стороны всех, кто принимал участие, потому что там порядка 12 или 14 часов мы просидели в воде и под водой и это действительно был большой труд. Но надо сказать, что всегда в кино почти на каждом фильме вам рассказывают о каких-то невероятных подвигах, которые совершила группа, чтобы реализовать тот или иной эпизод – в кино всегда есть место приключению. За это я его и люблю. Был у нас и определенный авантюризм: мы начали снимать фильм, не имея практически ни копейки денег. И то, что мы (сняли) фильм, несмотря на отсутствие финансов, в смысле тех, что приняты в кинематографии – нам помогали наши замечательные друзья, сопродюсеры фильма, которые вкладывали, я так понимаю, свои личные средства – Вадим Богданов, Александр Стариков; замечательный продюсер молодой, очень талантливый – Тихон Пендюрин, который вкладывался своим талантом и умением придумывать, как можно технически выйти из самых трудных ситуаций – без Тихона, я думаю, не стоит никому делать из серьёзных ребят кино в России. Самый большой подвиг, самая большая трудность была в том, чтобы пережить эту трудную работу, не имея никакой финансовой подпитки, и тем не менее её завершить, и завершить в том качестве, которое кажется нам достойным самих себя.
ArtTube cоветует заглянуть в кино и увидеть этот необычайный фильм на большом экране!
Автор интервью:
Альбина Кудрякова
